Монолог самоубийцы

И вот тут я сделаю одну оговорку: эта ситуация ни в коей мере не предполагает вывода, что во всем виноваты женщины.

…Сколько себя помню, всегда кто-то говорил, что я талантлив и из моей головы появляются неплохие мелодии и тексты. Подозреваю, что кое-кто даже завидовал. Из меня непременно вышел бы профессор, если бы не необъяснимая тяга к перемене мест. Меня завораживало непринужденное общение в творческой среде, необязательные связи. Правда, дела часто оказывались незаконченными, потому что приходило время и — электрички, попутные машины… И вот я оказываюсь в каком-нибудь городе, где «богемная» тусовка пригреет, подкормит, устроит на ночлег или даже на несколько месяцев даст крышу. Можно сочинять, играть, удивлять. Потом опять дорога, люди, конечно, женщины. С некоторыми удавалось просуществовать пару месяцев, с какими-то — пару лет. Было чувство, что еще чуть-чуть — и слава накроет меня с головой…

Александр Буцких: «Если человек постоянно возбужден, всегда улыбается, светится счастьем, вечно в движении — это настораживает. Неудачи в делах могут быстро сломить таких людей. Второй тип — люди, которые постоянно тревожатся по разным причинам, даже когда события напрямую их не касаются. Им все время кажется, что может что-то произойти, что они могут умереть».

А потом появилась Она, за ней пришла любовь, мы стали называть себя «семья», родился ребенок. Жизнь стала оседлой, и вот уже я принимаю у себя таких же бродяг, как и я, но уже в роли радушного хозяина.

«Я» — это совокупность психических процессов человека. Когда мужчина и женщина объединяют два своих «Я», они начинают чувствовать себя увереннее. Когда это совокупное «Я» распадается, вокруг человека начинает сгущаться тьма. Это можно сравнить с комнатой, в которой постепенно меняется освещение. Человек может и не замечать этих изменений, но вот происходит последний щелчок — и все, комната перестает существовать. Мир человека рушится».

Как получилось, что мы расстались? Я не могу объяснить, да и понять тоже. Кто-то кому-то не простил какой-то мелочи, и все исчезло. Мне хотелось, очень хотелось посмотреть на все со стороны, но что можно услышать через безжалостные крики окружения. Одни регулярно поднимали тосты — не парься, ты умный, талантливый, другую найдешь; а другие с каким-то садизмом терзали — смотри, бестолочь, что ты потерял, это могло быть твоим до конца жизни, но теперь завидуй и грызи локти. И я грыз. Изводил себя работой, уставал от нее, брал в союзники алкоголь. На смену привычке менять места пришло увлечение менять людей. Но раскрывать тайны души перед случайными собеседниками, когда близкие не хотели слушать, не мог. Каждая из вереницы женщин обладала лишь малой толикой тех качеств, из которых была соткана любимая. Я как будто сам отмерил себе количество песка в часах, и каждая неудача в отношениях, любое невнимание казалось потерянной песчинкой, падение которой приближает тревожную пустоту. Удивительно, но за эти несколько месяцев я так и не смог заплакать — и все листал старые тетради. Казалось, что все уже написано, создано и сделано, сказано, и надо попросить прощения у людей и Бога, наполнить ванну и взять в руки бритву…

«Тревога выматывает человека. Я не хочу применять медицинский термин «симптом» к изменению настроения человека в период депрессии. Скорее это знак, что все идет не так как надо. Человек идет к самоубийству, а сам суицид — это формальный жест. Жест отчаяния. Даже способ не играет особой роли. Как бы цинично это ни прозвучало, но способ — вопрос технический, и человек применит тот, который будет доступен в данный момент. И человек не слаб в этот момент, ведь ему надо перешагнуть через себя. Даже неудавшаяся попытка, которую некоторые врачи считают шантажом и не удостаивают особого внимания, — это сильнейший выброс энергии, и после него наступает опустошение».

Поразительная цепь случайностей в ту ночь привела меня не на кладбище, а сначала на больничную койку, затем в кабинет психиатра и, наконец, вернула обратно к людям. Опустошенного, с единственным желанием, чтобы отстали и не трогали…

«Понять, склонен ли человек к суициду, — одна из труднейших задач. В состоянии глубокой депрессии человек затормаживается. Сознание как бы сужается. Ему хочется «залечь». Если заметны признаки депрессии, с человеком надо говорить. Это главное. Говорить о чем угодно, все равно рано или поздно он выложит то, что его тревожит. Это снимет груз с его плеч. Я уверен, что безопасных доз алкоголя для людей в депрессии не существует. Даже от небольшого количества сначала наступит чувство расслабления, но психика все равно размывается, появляется раздражение, и это ухудшает состояние. А плакать для людей в состоянии депрессии — это хорошо. И любое творчество — это тоже хорошая практика. Писать, рисовать, сочинять — все это схоже с разговором, в котором человек выражает себя и выплескивает эмоции».

…Тяжелее всего было искать новые темы для жизни. Трудно было общаться с теми, кто фальшиво строил из себя участливых друзей. Было искренне жаль неплохих, но растерянных приятелей бывшей. Они боялись смотреть в глаза при встречах, хотя я их ни в чем и не винил. Чтобы сменить мрачные минорные темы на хоть какой-то мажор, понадобился год. Я вновь стал замечать женщин. Некоторые даже отвечали симпатией. Опять появилось желание путешествовать, но я боялся испугать тех, кто видел, как начиналось мое «темное» время. Я слышал, как они с тревогой спрашивают друг друга: а если опять? Если все повторится снова? Ну как с этим бороться?

«Это наша русская традиция — бороться со всем и со всеми. Мы не готовы к диалогу. А когда случается трагедия, мы не можем или не хотим понять причины и начинаем искать заговоры вокруг самоубийцы. По нашему убеждению, сам он на такое был вроде бы не способен».

Не могу сказать, был ли у меня реальный повод уйти из жизни или я его придумал, как считают многие. Мне горе казалось безмерным, для остальных — это были всего лишь мелкие неприятности…